Поэтика - Щедринский Александр Геннадьевич

CHAT POETIKA

Творческий клуб друзей по перу. Избранное творчество участников чата "ПОЭТИКА" на Билайн >>

КОРОТКО О МОЁМ ТВОРЧЕСТВЕ

СТИХОТВОРЕНИЯ

Стихотворения собственного сочинения. Новые, архивные и лучшие строки... >>

ОДНОСТИШИЯ

Авторская подборка одностиший. Избранное... >>

ПРОЗА

Рассказы, эссе, новеллы... Мыслишки. Стихотворения в прозе... >>

СТИХИ НА ЗАКАЗ

Поздравительные стихи, признания в любви; пожелания к празднику, событию и поводу... >>

ПОЭТИЧЕСКОЕ СООБЩЕСТВО ВКОНТАКТЕ

ГРУППА в ОДНОКЛАССНИКАХ

поэтические конкурсы

Щедринский Александр Геннадьевич

31 год, Одесса.

– ну вот и всё. и инцидент исперчен,
как говорится вашим визави.
в любви вина, отечества и женщин,
пожалуй, очень мало от любви.
и назарет горит седой бумагой,
садясь на окровавленный венец.
я – часть той силы, что, желая блага,
творит и вправду благо, наконец.
– ты кто?
– я – пётр! павел! я – иуда!
я – тот, кого признаешь ты в других.
кто повсеместно обещает чудо,
но создает одну лишь гору книг.
а в книгах ль чудо, назарянин? в них ли?
сойди с креста! ты – царь. они – толпа!
гляди. шаги конвойного утихли.
сними со лба своё клеймо раба.
– остановись, мгновенье! ты прекрасно!
– ну и дурак. ведь крест уже есть крест.
и содрогнётся за завесой красной
еврейский храм. и тьма падёт окрест.
ты не воскреснешь. ибо воскресенье –
то ж благо, чудо, что придумал я!
– ты кто?
– я сталин, гитлер… я – есенин!
хлопушка площадного бытия.

***
войди же в дверь, как нить идёт в ушко.
как метит чемпион не в молоко,
а в яблочко. так ты войди вовнутрь,
пока горчит последствие минут.
войди. руками шею обними,
чтоб ветр влетал протяжно нотой «ми»
и говорил, что ты есть, монамур,
единство всех проклятий и культур.
схвати предмет какой-то со стола,
тем обозначив, что ты здесь была
когда-то раньше, помня до сих пор,
что ты хозяйка этих синих штор.
так, комнаты небрежно обойди:
мол, здесь висел христос (господь, прости),
а здесь обилье книг в углу слыло
намёком, что хозяин – не фуфло.
так, изучи всё то, что раньше вдруг
ты бросила, оставила, мой друг.
и выбирай – то ль плакать, то ль идти
напором, что с тобой нам по пути.
ведь всё равно под этим я сломлюсь:
не выгоню, скажу, что я сдаюсь.
скажу: любовь удушливей, чем ты,
что мою шею держишь у черты.
скажу: «приляг». скажу: «я так устал.
но где же ты была, пока я спал?».
ты скажешь, улыбнувшись: «суть ли в том?
теперь я здесь. и выпорхну с трудом».
«спасибо, что была ты раньше здесь.
спасибо, что теперь ты снова есть».
ни слова больше. с лётом мотылька
моя безвольно падает рука.
и сверху ты сидишь, смотря на всё.
и начинаешь ход. меня трясёт,
трясёт квартиру и наш тленный мир.
а дом – как будто выворот квартир.
и я кричу – ты прикрываешь рот.
движение ещё – и поворот.
и вот лежим мы, скинув два крыла…
«скажи, родная, – где же ты была?».

*** когда так стыдно начинать,
и на мотив сопротивленья
рука хватает не тетрадь
с пером, а водку и соленья –
так хочешь вымолвить «прости»,
что не сражён благою вестью
и что с тобою понести
твой крест не посчитали честью.
что трескать вместе куличи
роднее нам в обильном весе,
чем слышать, как уже в ночи
вовсю поют «христос воскресе».
проспим полдня, лениво так
подумав: «посвятить ли паски?»
и, наугад крутнув пятак,
опять уснём, как звери в сказке.
а где-то этот люд идёт
в платках и юбках ниже пятки –
и кажется, что твой народ
пред господом играет в прятки.
ведь эти – рады, на свету,
дерутся яйцами и деток
ведут куда-то за версту,
чтоб брызнул поп водой из веток.
а твой народ, сплошной бульдог,
с опухшей и отвислой мордой,
с утра заест какой хот-дог,
идя за глобалистской модой.
так кажется, что город мой
на две когорты разделился:
на этих, что идут толпой
на Небо, и кому приснился
иной ландшафт – обычный блат,
наскучившие дни недели;
один подбит, другой поддат –
какая пасха в самом деле?..

но есть в пальмирских облаках
и знак, усмотренный в разрезе:
одесса-мама на руках
качает сына, что воскресе.
а значит, всё возможно, где
казалось невозможным чудо.
цветёт омела на кресте
и сокрушается иуда.
и живы все. вот стол, вот сад,
и Плотник ладит человека.
воистину разрушен ад,
где нынче будет дискотека.

2019

я стал чужим. повсюду стал чужим.
так вышло. стал чужим везде, как дым
в москве с тех пор, когда ее никто
не жжет, не собирает в решето.
и чуждость так равна небытию -
в ней пустота, в ней точка, буква "ю" -
почти конец, но только рождество
виднеется в конце почти всего.
а так, и до конца я не дойдя,
завис в срединных капельках дождя,
что за мгновенье до паденья вниз
лишь задевают краешком карниз.
и вновь летят, не падая, застыв -
стоп-кадр в городах, где я был жив.
где я кого-то прежде обнимал,
а утром на дорогу занимал
домой. теперь я в доме стал чужим.
я выгляжу отныне, как отжим
от всех своих идей, стихов и мечт,
которые ни в чем не смог сберечь.
по улицам бреду - "чужой, чужой!"
мерещится мне в лицах, что за мной,
передо мной, над мной и подо мной.
и вновь водой питаюсь дождевой.
умыться и на мир взглянуть сквозь сон.
ты потерялся. ты не ты, не он.
ты просто зазвучавший в ночь кларнет -
звук есть, а вот романтики в нем нет.
потерянный, простреленный, сквозной.
ты с бытием закадровым связной -
дивятся все, что дышишь до сих пор,
пускаешь кровь и жидкости из пор.
пускаешь ярких зайчиков наверх -
ответа нет. ответ, пожалуй, сверх-
уныл в общенье с господом твоим,
закупоренным в твой ершалаим.
переходи скорей - от буквы "ю" -
тебя сотрут и, видимо, убьют -
в "у"-"ю" звучит "ублюдок", "по рублю" -
все, кроме "саша, я тебя люблю".
а значит, не грустить, не горевать.
как говорил поэт, одна кровать -
вся наша жизнь. кровать и простыня.
а все другое - постная херня.
так и смирюсь, шагнув на переход,
хватая воздух ртом. из-за, из-под
пространства грузно вылезут они -
те, что считают скопом наши дни.
мне пальцем ткнут: "вводи". и я введу.
и скажут мне "войди". и я войду.
и там останусь. нужно выживать -
как рембо руку, душу зашивать.

***
моя тоска - моя вторая плоть.
"адам - отец. но я не гол, господь", -
как, верно, написал бы драматург.
октябрь. тамбур. скоро петербург.
стоим вдвоем и тянем "беломор",
и хоть мы белоруки, семафор
так светит, словно на руках двоих
печать греха из детективных книг.
я: "добрый день". и он мне: "добрый день".
и дальше курим. спелую сирень
малец проносит, словно в октябре
сирень ценней, чем кожа на ребре.
моя тоска - моя вторая плоть.
мне менее прохладно. измолоть
не удалось ни веку, ни тебе,
любимая двухлетка на горбе.
"издалека?" - я. "да, издалека", -
уже опять бела его рука.
моя бела, и чувствуем родство,
что в ленинграде справим торжество
в той равноотдаленности от дней,
где в осени билеты взяты в ней.

постукивает третье колесо.
мы курим. будто кадр из брессо.
и рельсы, и над ними провода -
как длинные линейные года.

- хотите? - флягу белую сую.
- приемлю чашу грешную сию, -
смеемся, и активен перикард,
пока по кочкам катится плацкарт.
чего тянуть, уж голоса вовне,
солдаты, дети, местные в окне.
не видно лишь невы, но невский загс
двоично отражен у нас в глазах.

"уже пора?". "пора, небось". "пора...".
инерция. толчок на всех парах.
жмем руки и неспешно сходим. он -
направо. я - налево. удивлен:
- ведь выход там, простите, милый друг, -
- нет-нет, простите. там - ваш петербург.
- а здесь?
- мой ленинград.
кривит верста.
- а разница?
- как шиш и три перста.

***
На смерть Иосифа Бродского 28 января 1996 года

и был январь. такой же, как теперь.
должно быть, снег пустынно хороводил,
и он не закрывал входную дверь,
поскольку закрываться там не в моде.
горел нью-йорк, но он припомнил дом
другой, где между комнат полторушка
дана ему, а рядом, за прудом,
в свинцовом небе - звезды, как игрушки
рождественских ушедших вечеров.
сегодня он курил и думал много:
о том, что раньше больше был здоров,
о том, что не сумел поверить в бога,
хотя ему припишут вдалеке
едва ли не поповское сознанье.
пока что он держал в своей руке
стихи без эпилога и названья.
ходил по кабинету и смотрел
в окно. а там - и люди, и машины.
"должно быть, я чертовски постарел", -
подумал, увидав у магазина
влюбленных янки. впрочем, если в чем
различья нет в империях великих,
то в их влюбленных - в коих за плечом
его она стоит, листая книги.
он лишь успел немного пожалеть,
что говорил, что хочет в сан-микеле
пристанище снискать на сотню лет,
а не вблизи от собственной постели.
единственное, что не вспоминал, -
марину, ведь она сошлась с каким-то,
а он давно успешно променял
марину на марию, словно пинту
бездарнейшего пойла на коньяк.
так что грустить в том не было причины,
хоть он влюблен был раньше, как маньяк,
но это - признак сильного мужчины.
теперь же он ходил и думал, что
все январи похожи друг на друга:
"неинтересно жить. пустой листок
опять я буду мучить полдосуга.
и что с того? ну сколько мне еще
писать стихов - великих и похожих?
должно быть бог (нет, черт) представит счет
за то, что с человеком сбыться может".
и только он припомнил о самом,
то пошатнулся, грудь сдавил рукою,
и выдавил: "ну что ж, любимый дом,
пожалуй, до свиданья. я - к покою...".
еще два шага выстрадал к окну,
чтоб отворить, но - тщетно дотянуться.
кому поставишь это все в вину,
коль при смерти движенья не даются?
и он упал - как, вправду, сын с креста,
как ангел с неба, как звезда с орбиты,
сгорая, но стеная: "высота -
то место, где я был, хоть я подбитый
отныне. но я многое прошел".
и проплыли перед глазами дали:
отец и мать, друзья, больничный шок,
и пару лет, что в ссылке ему дали.
рассеялось пространство из оград
меж тем, где бог, и тем, что в самом деле.
и плыл он в свой любимый ленинград,
хоть знал, что пункт конечный - сан-микеле.

(2018)

1

когда уйдешь, на цепочке ведя
всех тех, что до тебя сияли здесь,
тогда, быть может, ветром сентября
меня вернет назад из прежних мест.
войду тогда я в девственный рассвет,
очнусь в кровати, глядя за окно.
и вдруг – минувшим дням свидетельств нет,
а все, что было, – странное кино.

приснилось. нет ни тяжести в груди,
ни боли, ни порезов на руках.
и целая эпоха впереди
страны, какой совсем не ведом страх.
как будто ты – собрание тех лиц,
что видел я в журнале «киберпанк».
и помню я одно «остановись!»
на баннере, а после – тьма, стакан...

2

и все так закрутилось на земле:
ты мне с утра готовила супы,
а я мечтал писать, как поль верлен,
не раскатав на большее губы.
мечтали путешествовать, плелись
на гору, чтобы свой поставить флаг.
а после целовались. вечер мглист
был, птица распускала два крыла.

я каждую часть тела узнавал
и, как художник, в памяти хранил.
и, как поэт, шептал тебе слова,
которые апостол сочинил.
мы видели с тобою города,
мы видели с тобою сонмы звезд,
мы знали, что, наверно, никогда
так не везло кому-нибудь всерьез.

я нес тебя по парку на руках,
мороженое в вафле покупал.
и проплывали строем облака,
и лист, вращаясь, в озеро упал.
он – словно триггер был других времен,
других пространств. впервые вздрогнул я,
подумав: а коль это просто сон?
что будет завтра в мире без вранья?

3

а вот теперь я пробужден опять
в своей знакомой комнатке вверху.
размером, скажем на глаз, пять на пять,
смотрюсь в себя с вопросом «ху из ху?».
и вправду нет тебя. повсюду нет.
и не было. я выгляну во двор:
и нет имен на дереве. проспект
бежит, сбегая за угол, как вор.

открою шкаф, и фото твоего
совсем там не найду, там – дед с ружьем.
и чувствуется: мир для одного
назначен, чтобы проще брать живьем.
пройдусь, возьму журнальный «киберпанк» –
по выпуску, как пишется, февраль,
а там стоит красотка на монблан.
но нет, не ты. совсем не ты. а жаль.

***

никуда не хочу уезжать. сохрани меня, дом.
сохрани меня, крик летней птицы за синим прудом.
слишком много терять, слишком много бросать на земле,
на которой я выучил каждую ямку во мгле.
но и все же пора. все ж дорога идет напрямик
в те края, где, твердят, сам спаситель однажды возник.
в те края, где молитва слышней перепонкам творца
и где легче сидеть в тишине телесам мудреца.

значит, все же вперед. на ракевет* – и сущий молчок.
пусть за окнами – дождь, пусть по жилам пространство течет.
лишь смотреть за окно, только книги о боге читать,
вспоминать, что одесса мне мачеха – да – а не мать.
на перроне курить, говорить про хороший мазган**
и стихи сочинять про любовь, что осталась в мозгах.
все оставить, все бросить, порвать легким взмахом руки
и понять, что ты едешь к длине иорданской реки.

а потом средь жары на обещанный берег сойти.
оглядеться – пустыня. но с нею нам не по пути.
а потом повезут через город, как будто в забой
животину, но выяснится, что пребудешь живой.
вот жилплощадь тебе, телевизор, плита и кровать.
здесь тебя не оставят в каком-то дворе куковать.
принимай этот мир, хоть нахален здесь местный дурак,
но за благо мы платим порой и квадратней пятак.

летний берег. пройдешь босиком, загребая песок.
солнце будет с надгорных высот сухо жарить в висок.
будут волны накатывать, температуру храня,
чтоб вверху было жарко, внизу - как в душе у меня.
и, наверно, вздохнешь и почувствуешь, что, наконец,
ты уехал оттуда, где нет благодарных сердец.
что, наверное, жизнь разделилась на «после» и «до»,
где на завтрак приносят тебе не бурду, а бордо.

⠀ *ивр. – поезд
**ивр. – кондиционер

***

и это все когда-нибудь пройдет,
мы вырастем, как дети зазеркалья,
лишь посмеемся, как какой-то год
в двухтысячных нам приносил страданья.
как плыл апрель, и речка заодно
плыла от «эпицентра» до кино.

ты выйдешь на свиданье. не юна,
но так же хороша. пальто, сапожки,
в кульке – бутылка старого вина
с каким-то крымским замком на обложке.
и выйдет он, усат, уверен, прям,
с тобой пойдя, как не случалось нам.

семья другое – это вход в дома,
где затхло, пахнет жареным и сладким.
и чтобы не сойти совсем с ума,
выходишь на балкон курить с оглядкой
на курящего слесаря петра,
что выдает приветы из нутра.

семья другое – смех во рту с борщом,
смешные свитера, носки с рисунком.
и спор на кухне с грамотным врачом,
был кох врагом иль просто недоумком.
в конце концов, семьей идешь туда,
что презирал в минувшие года.

а что же я, коль спросишь, вспомнишь вдруг?
а я, пожалуй, выйду так, как раньше.
вкруг дома наверну широкий крюк,
поправлю ворот, насвищу без фальши.
и подожду свою мадемуазель,
с которой, чем гулять, милей в постель.

но все-таки пойдем. куда-то в парк,
ведь денег у поэта – кот наплакал.
кот будет «мяу», ворона будет «карк»,
чтобы, придя, я что-то накалякал
в своем листе, не нужном никому,
как только поколенью и Ему.

а гости что? я буду этот быт
активно презирать, считать банальным,
ну и она, конечно, так и быть,
со мною согласится, чтобы в спальне
своим согласьем дольше продержать
меня, пока не сломится кровать.

так вот, мы прогуляемся, но тут,
с той стороны, с которой только время
былое переходит; где не ждут
ни капли от смешного настроенья...
навстречу с этим будешь ты идти,
и не успею я свернуть с пути.

в упор, глаза в глаза, «привет» в «привет»,
молчание мое в твое упрется.
и проплывут меж нами сотни лет,
и сменятся сезоны, это солнце
за два мгновенья бабочкой сгорит,
что притянулась в пламя, как магнит.

и застучит внутри предатель мой,
которого я усыплял так долго.
и все пойдет к чертям: скользну ногой,
губою дерну, кашляну негромко.
хоть, впрочем, ты не лучше будешь. ты
прострешься, словно в питере мосты.

не будешь знать, куда девать глаза
и задрожишь, как будто минус сорок,
и спутник твой, тебя державший за
ладонь, вдруг перестанет быть опорой.
и по щеке покатится она,
что нам двоим и будет лишь видна.

а после – шаг за шаг, и мы уже
схожденья точку перешли на метр.
и дальше, словно души в неглиже,
бежим долой, скрывая все приметы,
в свои разнолежащие дворы,
как будто в посторонние миры.

***
я боюсь только самого главного не сказать -
оступиться, осечься, упасть головой в салат.
промолчать о тебе, промолчать о своей тоске,
о рождественской тайне, зашитой в моем носке.
⠀
я боюсь не прийти через тернии к ней одной.
не найти, заблудиться, стихи посвятить не той.
сочинить свой завет не из тех, что умею, слов
и не той руке присягнуть на свою любовь.
⠀
я боюсь только жизни, а смерть не страшна ничуть.
смерть статична, а жизнь можно вынуть и перевернуть.
жизнь течет и меняет русло, что твой, бог, стикс,
а на месте двоих из известных всегда есть икс.
⠀
я боюсь ошибиться, боюсь умереть в тепле -
чтобы дома очаг, а все зимнее - на стекле.
я боюсь не увидеть, как будут мне бить в лицо -
только не со спины, чтоб я знал, кто мне стал отцом,
⠀
что рождает меня для грядущей судьбы земли,
чтобы слышать, как ты говоришь мне во тьме "внемли".
а потом возникает свет, и я вновь иду,
слепо веря тебе на свой страх и свою беду.

***
как любил тебя, знает одна лишь вода в реке,
отражая упершийся облик в гранит моста;
как угадывал в каждом порхающем мотыльке
взмах твоих ресниц. и считал их полет до ста.
⠀
неисчерпанный год подвигает границы под
промелькнувшее, словно кадр, твое лицо,
чтобы я не мог через разницу всех широт,
полюсов, поясов, пару раз обойти крыльцо.
⠀
это правда. а все остальное - такая блажь.
под искусство ложатся любые слова про "лю...".
если есть все здание - должен быть и этаж,
на котором - твой дом, где за дверью играют блюз.
⠀
грубо руки сложив на колени, я жду зимы -
как заблудшего почтальона, как тень отца.
ведь зима - это признак того, что здесь были мы, -
на отрезке, далеком на равные от конца
⠀
и начала, - мы были срединны со всех сторон
и глядели на оперный, как но собор петра.
а потом по весне раздавался полночный гром
как знаменье, чему никогда не бывать с утра.

***
хорошо то, что не возрождается ложь.
я люблю тебя - это навеки.
все другие - случайность. никто был не вхож
в мои душу, и слезы, и веки.
⠀
все как прежде. ничто не меняется. так
я встречаю грядущую зиму.
жизнь моя - почерневший под небом чердак,
на котором все невыносимо.
⠀
погляжу на закат, заслоняя рукой,
словно сферу фонарную, солнце -
чтобы только блестели огни над рекой
и поэты лоснились, как в бронзе.
⠀
и закончу смотреть. побреду по пути
наименьшего сопротивленья -
если мне на планете тебя не найти -
так найду хоть срединные звенья.
⠀
и усядусь на землю в обнимку с вином -
ты сегодня - вино, я - апостол.
и глотну, продолжая бубнеть об одном:
"все так сложно, мой свет... все так просто".